лавки старьевщика соответствовали истине. В каморке наверху разрешалось проводить встречи потенциальных голдстейнистов, число которых постоянно уменьшалось по мере арестов; тогда Братство пополнялось вновь вступившими. В отдельные дни Джулия, придя, улавливала слабый сладковатый запах, и Уикс объяснял, что это опиум; им-то, мол, мистер Чаррингтон втайне и приторговывает. «Само по себе зелье никого не разговорит, но мы можем и кое-что добавить для этой цели». Что же до «самого худшего борделя» — это было как раз по части Джулии. Нет борделя хуже того, где за постелями наблюдает полиция мыслей.

Уиксу нравилось беседовать с Джулией насчет их деятельности, для которой он припас несколько громких названий: «сумма всех искусств», «лучшая жизнь», «ложь, которая есть правда», «милосердие к приговоренным». Как-то раз, неспешно смахивая пыль с полок, он объяснил Джулии последнюю формулировку:

— Этот магазинчик — рай для пауков. Увидишь, как они прохлаждаются в своих паутинах, и сочтешь их этакими кроткими бездельниками. Но стоит жуку лишь тронуть сеть лапкой — и прощай, товарищ жук. Однако наш паучок заботится о своей жертве. Окутывает ее шелком, дает лекарство, чтобы облегчить ей последний путь. Некоторые думают, что жук только парализован и все чувствует, когда его пожирают. Я думаю иначе. Думаю, лекарство, которое его парализует, вдобавок дарит ему прекрасные грезы. Ты увидишь это здесь. Ни один преступник за всю свою жизнь не был так счастлив; он попадает в золотую страну своих надежд. Эта небольшая интерлюдия в паутине — самые сладостные часы преступника.

— Когда его арестуют, счастье закончится, — сказала Джулия.

Уикс будто бы смахнул ее реплику тряпкой:

— Это не по нашей части, товарищ. Что паук знает про ад?

Такая речь была характерна для Уикса, который любил сравнивать людей с вредителями: не только с жучками-паучками, но и с мухами, клопами, крысами, голубями, бактериями и грибком, пожирающим стены. Сравнения эти порой звучали причудливо или даже почти ласково; тем не менее Джулия научилась читать в них искусство ненависти. По сути, сам Уикс научился ненавидеть так беззаветно, что все его настроения превращались в ненависть. Он ненавидел Джулию, хотя был к ней искренне расположен; свою симпатию он демонстрировал, причиняя боль. Он ненавидел собственное лицо в запотевшем зеркале и радовался, когда не мог видеть отражения. Он ненавидел тех, кто входил к нему в лавку, — ненавидел с заботливостью, позволявшей ему предвидеть все их нужды. Ненавидел бескорыстнее и преданнее, чем большинство людей могут любить.

Особенно ему нравилось ненавидеть Уинстона Смита. Уикс довольно быстро раскусил все его недостатки и участливо спрашивал Джулию, не противен ли ей Уинстонов мокрый кашель и приметила ли она язву на его ноге. Старикам ведь надлежит общаться только со старухами, правда же?

— Когда видишь эту дряблую, бесцветную плоть рядом с молодой кожей, ощущаешь надругательство.

Он поддразнивал ее, предлагая приводить в каморку других мужчин — любой из них, мол, был бы значительно лучше Уинстона.

— Пусть камеры покажут нам что-нибудь, кроме костлявой задницы товарища Смита.

Джулия уже всерьез жалела, что пересказала Уиксу свой разговор с Уинстоном, в котором тот ратовал за необходимость убивать женское начало. Уиксу нравилось это припоминать и спрашивать Джулию, уверена ли она в том, что жена Смита еще жива; вдобавок Уикс размышлял насчет расчлененных тел, которые Уинстон, вероятно, оставил по всему Лондону, и гадал, на какие унижения обрекал тот своих жертв, прежде чем они испустят дух.

— Будь уверена, самое худшее Уинстон от тебя утаил. Они всегда многое приберегают напоследок.

Ему также выпало удовольствие сообщить Джулии, что Смит оказался тем самым чудовищем из рассказа миссис Бейл о бомбежке: это он прошел мимо умирающего ребенка и ногой отшвырнул детскую руку в водосток, чтобы не споткнуться о нее на дороге.

— Да-да! Мне известно все, что происходит в моем районе. Твой Смит — «Зверь бомбы». После того случая мои соседи неделю не могли говорить ни о чем другом.

Джулии хотелось думать, что это клевета, но, когда она спросила у Смита напрямую, все подтвердилось. Он не мог вспомнить, почему так поступил; ему и в голову не приходило, что этот поступок будет иметь какие-либо последствия.

— Все эти ужасы! — трагическим тоном сказал он. — В конце концов они начинают казаться нормой.

И добавил, что при партийной власти любовь к родным детям становится невозможной, потому как те растут шпионами в семейном гнезде.

При следующей встрече Уикс спросил, признал ли Уинстон свою вину.

— Какая, в сущности, разница? — с вызовом ответила Джулия. — Рука ничего не чувствует.

Уикс от души посмеялся.

— Так-так: младенческая ручонка ничего не чувствует? А может, все же человек? Ты точно уверена?

Уикс разработал теорию, согласно которой человек всегда похож на то, что внушает ему наибольший страх, и умилился, прознав, что Уинстон испытывает смертельный ужас при виде крыс.

— Оно и понятно! Прекрасный крысеныш! У него это на лбу написано. Не дикая крыса, но светло-серая особь, выведенная для экспериментов.

В другой раз Уикс заговорил о фатальной привлекательности своей лавки для людей с психическими отклонениями и бахвалился, что ни один плохомысл не способен побороть в себе эту тягу. Некоторые сопротивляются месяцами, инстинктивно чуя, что лавка их погубит. Но их тянет сюда снова и снова; в итоге им приходится выбирать между этим магазинчиком и сумасшествием.

— Заходит один такой. Озирается. И прямиком к столу.

Уикс направился к небольшому угловому столику, где громоздилось барахло чуть более сносного качества, чем прочий хлам: лаковые табакерки, агатовые броши, фарфоровая лошадь с отломанной ногой.

Его рука легла на стол посреди всех этих сомнительных сокровищ, и он с ухмылкой посмотрел на Джулию:

— Воистину: каждый идет, куда нос ведет. Для таких я устроил настоящий пир, они принюхиваются — и ничего не могут с собой поделать. Им охота угоститься, хотя понятно, что угощение отравлено. Вот и крыса поступает так же. Трясется со страху, а все равно хватает отравленную приманку. Умом понимает, что мясо ее погубит, но повинуется грубому инстинкту — и жрет.

Он взял агатовую брошь, поднес ее ко рту и превратился в крысиную маску. Джулия воочию увидела глазки-бусинки, вздернутый нос, крысиный аппетит и неподдельный ужас.

А Уикс, разжав пальцы, выронил брошь и пояснил:

— Естественно, это я про Смита.

Но самая изощренная жестокость Уикса заключалась в том, что он ничего не говорил Уинстону о собраниях Братства Голдстейна, проходивших над антикварной лавкой. Смиту не суждено было войти ни в один революционный кружок или найти единомышленников, и даже надежд таких он питать не мог, хотя бы мимолетных. Ведь старикашка Чаррингтон